Штудент

Никаких

Не слушаю музыку

Не смотрю фильмы

Не читаю книги

Не включаю телевизор

"В великом весеннем наступлении 1944 года, развернувшемся на юге
Украины, немецкий контрудар в районе Апостолово ничего уже не мог изменить--
ни хода войны, ни хода истории. Он только временно замедлил наступление на
этом участке и ничего не значил в масштабе происходивших событий. Но у
людей, которые отражали этот нацеленный на них удар, была у каждого одна,
единожды дарованная ему жизнь".

"Не ответив Туманяну, сказал о себе:
- А моё первое поле боя - теперь рукой подать, на окраине Могилёва...
И, сказав это, подумал о том, как много людей в его армии начинали войну здесь, в Белоруссии. И Туманян, оказывается, начинал под Гродно. И начальник штаба Бойко рассказывал о себе, что принял тогда полк после гибели командира под Домачево, южнее Бреста. И командующий артиллерией Маргиани вспоминал, как подрывал тогда свои стодвадцатидвухмиллиметровые гаубицы под Слонимом, не мог переправить их через реку Щара. И Синцов был под Могилёвом. И докторша его была...
"Да, - с внезапно вспыхнувшей злобой на немцев подумал Серпилин о завтрашнем наступлении, - считали тогда, что уже нет нас: стерли в порошок, проехали по нас - и нет нас! А мы - вот они!"

"Он заставил интервентов повернуть обратно и этим ограничился. Такая сдержанность в действиях не понравилась его войскам. Узнав о недовольстве среди воинов, Велизарий пытался доказать им, что истинная победа заключается в том, чтобы заставить противную сторону отказаться от намеченной цели, по возможности при минимальных потерях со своей стороны. Если такой результат уже достигнут, то нет никакой необходимости добиваться победы боем, «ибо зачем гоняться за призраком», когда это сопряжено с ненужным риском поражения, в результате которого империя могла остаться без защиты в случае вторжения в дальнейшем более опасного противника. Лишить отступающую армию противника возможности спастись наверняка означает вдохнуть в нее смелость, вызванную отчаянностью ее положения.
Такие аргументы были слишком благоразумны, чтобы разубедить солдат, жаждавших крови."

"Он поднялся чтобы уходить, - в это мгновение груда тряпья на печи зашевелилась. Посмотрев недоуменно, Алёхин насторожился. Васюков с помощью костылей подскочил к печке, потянулся как мог и, сунув руку в тряпье, вытащил оттуда и быстро поставил на пол мальчонку примерно двух с половиной лет, беловолосого, в стираной-перестираной рубашонке.
- Сынишка, - пояснил он.
Выглядывая из-за ноги отца и потирая кулачком ясные голубоватые глазенки, ребенок несколько секунд рассматривал незнакомого военного и вдруг улыбнулся.
- Как тебя зовут? - ласково и весело спросил Алёхин.
- Палтизан! - бойко ответил малыш.
Васюков, улыбаясь, переступил в сторону. И только тут Алёхин заметил, что у мальчика нет левой руки: из короткого рукава рубашонки выглядывала необычно маленькая багровая культя.
Алёхин был несентиментален и за войну перевидел всякое. И все же ему сделалось не по себе при виде этого крошечного калеки, с такой подкупающей улыбкой смотревшего ему в глаза. И, не удержавшись, он проговорил:
- Как же это, а?".

«Гуманитарные мозги имеют дефект при образовании связи понятия с конкретными образами. Тут выходит на первый план чего-то иное. Например, музыкальность фразы. Вот вам творчество Набокова или какого-нибудь символиста. Или желание подчеркнуть свою образованность применением слов, вызывающих чувство неполноценности у профанов».

"Или я химия дрожащая? Или я магнит эфирный? Я — больше, чем мои глаза, мои уши, мой язык; я — маленький человечек за ними, я то, что выглядывает изнутри. Но кто, в свою очередь, смотрит его глазами? К чему сводится система? Кто я? Кто я? Кто я?"

"Билли облизнул губы, подумал и наконец спросил:
- Почему именно я?
- Это очень земной вопрос, мистер Пилигрим. Почему вы. А почему мы? Почему вообще всё?"