— На студии Abbey Road стоит тот самый микшерный пульт, на котором писались битлы, и вы пели в те же битловские микрофоны... — Ты понимаешь, «Abbey Road» потрясающа тем, что сотрудники студии за 81 год ничего не выбросили. Ты хочешь пульт, на котором записывался «The Dark Side of the Moon»? Сейчас тебе его привезут, не волнуйся — только плати деньги. Хочешь пианино, на котором играл Леннон? Вот оно, пожалуйста. У них все есть, и мы через битловский пульт прогоняли голоса, прогоняли барабаны, использовали все эти ламповые старые усилители. Это был экспириенс сумасшедший — когда музейная оторопь пропадает, ты уже начинаешь смотреть, как работают инженеры, как работают звукорежиссеры. Как это все моментально, как это все точно, как вот они стараются сделать все, чтобы музыканту было в кайф, чтобы у него не испортилось настроение, чтобы он не ждал — это удивительно! — Можно ли это сравнить с работой в наших студиях? — Есть одна, на мой взгляд, принципиальная разница. В принципе все то же самое. Студия очень похожа на ГДРЗ, такая же по размеру, чувство святости от прикосновения к битловскому пульту быстро проходит, и ты начинаешь смотреть, как он работает… Но там — другое. В нашей студии, когда ты устанавливаешь звук, каждый звукорежиссер посчитает нужным подсказать, как что подправить, куда чего добавить, верхи, низы, да и гитара, скажут напоследок, у тебя говно, нет ли другой, возьми вот нашу попробуй… А там главный человек — музыкант. Если ты выстроил звук на усилителе и он тебе нравится, то звукоинженер не может тебе сказать: какой-то звук у тебя говенный. Он обязан перенести этот звук на пленку так, чтобы он тебе понравился и ты ахнул. Он будет менять микрофоны, отодвигать их, придвигать, беззвучно ходить вокруг тебя, приговаривая все время: хорошо-хорошо, очень хорошо, а сейчас будет еще лучше, вот послушайте. И это страшно тебя поднимает в собственных глазах. Никто тебя не учит, все ведут себя очень деликатно, включая продюсера. Я уже по выражению его лица только пытался понять, действительно ли ему все нравится или что-то, может быть, не так. Приходилось клещами из него вытягивать.

Одни хранят время под столом, в большой коробке, как сухие лепестки или опилки для морских свинок. И когда им нужно, то, не глядя, черпают горстями: кучка для друга, горсть на работу, охапка — посидеть на веранде с любимой книжкой. Конечно, пока выгребаешь лепестки времени из коробки, часть просыпается между пальцев, но они так приятно пахнут, шорох падающего времени ласкает слух. И какая разница, сколько осталось лепестков, если пальцы не касаются дна?

Другие хранят время в запертом сундуке, как тяжелые золотые монеты или драгоценные камни. Строго отмеряют тяжеловесные кругляши и меняют их только на достойные вещи: кошель — на выведение потомства, туго набитая мошна — на обустройство гнезда, традиционная монетка — в чью-то протянутую ладонь. А когда сундук показывает дно, то весь капитал оказывается, вложен в дело.

А у некоторых время хранится в шкафчике, в мерной бутыли толстого стекла с притертой пробкой. Они частенько стоят с полной пипеткой летучей радужной жидкости в раздумьях: капельку на «достичь», «узнать», «увидеть» или «отдохнуть»? Вдруг не хватит на самое важное? А жидкость из бутыли постепенно улетучивается, даже если не тратить ни капли, оставляя на стенках бурый, печальный осадок воспоминаний.

Jay Way