Она врывается - И разрывается душа, И жизнь проносится, А волочилась не спеша

Кот Басе

Они думают, что всесильны, им все ясней – говорят, хотим постичь, оставаться с ней, прорастать в нее бутонами по весне – через снег. Говорят, она такая – держи и будь, превращай ее в наложницу и рабу, засыпай, своим виском укрывая грудь – не забудь. Говорят, она проснется, заварит чай, поцелует тихо в родинку у плеча, говорят, к ней ходят ангелы по ночам – не встречал. Знаешь, люди вечно всякое говорят – у нее в глазах неведомые моря, а руками освящается все подряд – даже яд. Только я тебе - не слушай – не говорю, я смотрел, как вечер входит в нее, угрюм, словно пьяный матрос, шатаясь, сползает в трюм, к фонарю. И сидит в коптящей, душащей полутьме, и бросает на потертые доски медь, и ребро монеты врет: ни тебе, ни мне – не суметь. Ты не верь, не слушай, встретишься - проходи, я смотрел, как режут душу в ее груди: пара вечных демонов хмурится позади и один печальный, светлый в глаза глядит – подожди. Подожди, пока минуют ее пути, у нее такое солнце внутри блестит, что тебе его не выдержать, не вместить – отпусти. Отправляйся – с миром, по миру, налегке, не держи ее слова у себя в руке, видишь: вены проступают на кулаке – по строке. Так она в тебя заходит, тебя берет, как корабль, укрывает периной вод, ты на дне, и так проходит за годом год – и пройдет. И захочешь выплыть – медленно, сам не свой, в трюме тени, словно волны над головой, и она тебя качает: я здесь, с тобой, милый мой. И ты веришь всем напевам, что говорят, прижимаешься к ней – и щеки твои горят, пьешь из рук ее, не ведая, все подряд – даже яд. А однажды ты очнешься на берегу, и песок в горсти – пристанищем кулаку, и не будет больше ни слова в твою строку – не могу. Не могу – она оставит простое «всё», приговор, который тихо произнесен, ты умрешь в песках, расплавлен и занесен… Ты спасен.

А, вообще, ты знаешь, странная вещь - молва. Я смотрю Ей в глаза и вижу: Она права. И Ее прибой обжигает – едва-едва. Как слова.

Вера Полозкова

.. Я достану беспечность - лазурно-босую, из детства, Небо южных ночей - рай художников и звездочетов, Строки - сочно, янтарно-густые, как капельки меда, Иль извилисто-страстные, словно арабские песни, И далекое море, что грозно и белобородо, И восточные очи, и сказки, да чтоб почудесней... Запах теплого хлеба (со специями, если можно), Воздух улиц парижских и кукольных домиков дверцы... Я врачую себя, вынув чувственный сор осторожно. Я с волненьем творю себе подлинно новое сердце. Оно будет свободно от старого злого недуга. Оно будет бесстрашно... Но я ведь о чем-то забыла... Ах, ну да, чтобы биться ему горячо и упруго, Нужно, чтобы оно - пощади нас, Господь! - полюбило...

***
Возле белой колонны колонны в чёрном концертном зале: мы присели с мамой, куда нам тётеньки указали. (мама выдала мне пиджак и смахнула с него шерстинки и сказала: какие кеды? надень ботинки.) выходили люди, поблескивали очками и водили смычками, а после цокали каблучками. а потом вышла девушка, поклонилась и без улыбки заиграла на скрипке. заиграла на узкой скрипке. так она играла, что я все забыл и замер. так она играла, как будто я сдал экзамен, долетел до орбиты и вижу спину земного шара. так она играла, что публика не дышала. будто до разгадки тайны осталась самая малость. сердце ходуном ходило и долго не унималось. и был строг ее профиль, и тонко было запястье. и я видел, как сквозь нее проступало счастье. и мы вышли на воздух, и мама меня спросила: — по мороженому? — нет-нет, — я сказал. спасибо